В мире природы люди выделяются сложностью инструментов, технологий и институтов, которые они разработали. По словам антрополога Джозефа Генриха, мы обязаны этим успехом нашей способности накапливать, адаптировать и передавать культурную информацию из поколения в поколение. Но так же, как взаимосвязь заставляет наши «коллективные мозги» расширяться со временем, изоляция может привести к их сокращению. Экономисты должны принять это к сведению.

Поскольку инновации и накопление являются социокультурными процессами, более крупные и взаимосвязанные группы населения создают все более сложные инструменты. Согласно Генриху, межпоколенческое расширение нашего коллективного мозга зависит от «способности социальных норм, институтов и поведенческих паттернов, которые они создают», побуждать людей свободно «генерировать, транслировать и рекомбинировать новые идеи, убеждения, идеи и практики».

Чтобы увидеть, как изоляция может нарушить и даже обратить вспять этот процесс, рассмотрим Тасманию, которая около 12000 лет назад была отделена от материковой Австралии, когда таяние полярных льдов привело к затоплению пролива Басс. Археологические находки свидетельствуют о том, что до этого разделения тасманийское и материковое население обладало одинаковыми навыками и технологиями – такими, как получение огня, а также бумеранг, копье, полированные каменные и костяные орудия.

Тем не менее, когда европейцы прибыли в Тасманию в конце XII века, ее жители использовали только 24 из самых простейших инструментов, когда бы то ни было разработанных человечеством. Они не только не смогли развить новые навыки и технологии, но также перестали использовать некоторые из тех, которыми обладали ранее. Короче говоря, географическая изоляция привела к тому, что на протяжении многих поколений они теряли значительные культурные знания.

Тасманийцы не выбирали своей изоляции. Тем не менее сегодня некоторые общества и социальные группы делают именно это. И, как и в случае с Тасманией, это ведет к регрессивным следствиям, включая потерю как имеющих знаний, так и некоторой способности генерировать новые знания и инновации.

То же самое может случиться с профессиональными группами и научными дисциплинами. Экономисты и разработчики экономической политики являются тому примером. В течение четырех десятилетий это «племя» было привязано к определенной догме, состоящей из узкого набора принципов и механизмов. Хотя цель «племени» состоит в том, чтобы служить интересам более крупного общества, оно стало более сориентированным внутрь, оказывая сопротивление реальному взаимодействиям с другими группами.

Возникшая в результате интеллектуальная изоляция не только лишила членов племени возможности «генерировать, транслировать и рекомбинировать» идеи, не соответствующие ортодоксии, но и привела их к отказу от инструментов политики, которые широко использовались в прошлом. Наиболее показательным примером является налогово-бюджетная политика, которая неоднократно отвергалась как ответ на стагнацию или снижение спроса и падение частных инвестиций во время экономических спадов.

Такой подход стал совершенно очевиден после глобального финансового кризиса 2008 года. Кризис должен был стать мощной проверкой чувства реальности, но он не смог вытряхнуть многих ведущих экономистов и политиков из их добровольной интеллектуальной изоляции. В результате они сосредоточились почти исключительно на денежно-кредитной политике, отклонив фискальную политику.

С 2008 года центральные банки развитых стран напечатали более 20 триллионов долларов и снизили процентные ставки. Кроме того, простая кредитная политика позволила глобальному долгу увеличиться примерно на 57 триллионов долларов до более чем трехкратного мирового ВВП.

Безусловно, эта зависимость от денежно-кредитной политики – и конкретных инструментов, которые были использованы – в значительной степени отражает лоббистскую силу финансового сектора, а не присущее ему отсутствие знаний. Но сегодня даже некоторые финансовые игроки требуют более активной фискальной политики – и не без оснований: восстановление, которое всегда было слабым, рискует быть обращенным вспять.

Поскольку процентные ставки во многих странах по-прежнему крайне низки или даже отрицательны, у правительств остается мало инструментов денежно-кредитной политики, с помощью которых можно было бы реагировать на замедление темпов роста, не говоря уже об очередной рецессии. Тем не менее, они упорно отказываются применять фискальную политику – и, в частности, увеличивать государственные расходы – предпочитая вместо этого осуществлять снижение налогов, которое в основном неэффективны для оживления реального роста.

В этом смысле наборы инструментов экономической политики стран сократились, как и физические наборы инструментов тасманийцев. Это отражает потерю знаний о фискальных мультипликаторах, которые должны – и, исторически, действительно были способны – направлять государственные расходы во время спадов. Слепая вера в финансовую дисциплину и консолидацию, усиленная десятилетиями изоляции, теперь угрожает самой стабильности экономики.

Тасманийцы ужасно страдали из-за то, что отстали, и большинство из них были убиты гораздо более технологически продвинутыми европейцами в XIX веке. Если племя экономистов и экономических политиков продолжит свой регрессивный путь, результаты также будут катастрофическими не только для самого племени, но и для обществ, в которых оно действует.

У современных обществ еще есть время, чтобы спастись, используя свои коллективные мозги, чтобы преодолеть очевидную регрессию этого могущественного «племени». Будут ли они действовать в этом направлении, однако, еще предстоит выяснить.

Jayati Ghosh, Project-syndicate